Я хочу завести кота Соломона,
Писать эпистолы, элегии, стансы
В кофейнях, в театрах или на станциях,
Жить в Польше, маленькой и зелёной.

И в жизни зелёной, и на карте зелёной,
И на работе, и при параде.
Там зеленеют осенью клёны,
Желтеющие в России, краснеющие в Канаде,

Оттуда зелёная строчка льётся,
Сливаясь с весёлым змием зелёным
В такую мелодию, что сердце бьётся
В ритме возвышенном и учащённом.

Под музыку эту плясали кошки,
Да что там кошки! - плясали мыши.
Как хорошо, что живу я не в Польше:
Коту с таким именем в Польше не выжить...

Пролетая над тем, что от них осталось,
Не осиливая путь - пролетая,
Извлекаешь немногое, самую малость,
Разожмешь ладошку - пустая.

Только и видишь, как медной монетой,
Прилипающей к пальцам, катится лето,
Где даже тень желтоватого цвета
Слабо трепещет над почвой нагретой.

Ах, откуда эта склонность к примитивизму
У детей биндюжников и книгочеев?
Близорукое зренье выхватывает из жизни
Небо и землю - крупнейшие из ячеек.

Дальнозоркая память не смотрит под ноги -
На щебенку, врезающуюся в подошвы
На дороге, с рождения данной многим,
Покорившейся лишь святым и дошлым.

Впрочем, все они - вымысел живописца,
Карандашные линии, пятна масла,
Неспособные медлить и торопиться.
Их тела сгорели, звезда погасла.

Пролетая над Витебском, задеваешь Белу,
Проплывающую непобедимо
То ли паром с реки, то ли снегом белым,
То ли облаком, то ли сладким дымом.

Вышел из гоев, но все-таки стал изгоем:
К тихим и тощим не благоволит судьба.
Дети - тем более. Сам посуди: на кой им
Гадкий утенок, его немота, худоба?

Странное свойство - все делать не так, как надо:
Путаться под ногами, мешать в игре -
Словно источник хаоса и разлада
Он умудрялся где-то под сердцем греть,

И привносить какое-то напряженье,
Душную слизь, безнадежность в привычный бег
Жизни, и каждым новым своим движеньем
Только вредить окружающим и себе.

Сверстники - пацанье, глотатели пыли,
Делатели подножек, обрыватели штор -
Господи, как же они его не любили!
Как же гнобили его неизвестно за что!

Нет, не лупили, но так естественно, будто
Все, что творится с ним, происходит само,
Исподволь как-то, ежедневно и поминутно,
Из человека тихонько делали чмо.

Впрочем, он сам, вопреки расхожим сюжетам,
Был неумен, неталантлив, недобр - вообще
Был никакой. Может, правда, все дело в этом
Вряд ли изъяне, присущем его душе?

Думаешь, кто посмеется над этой жуткой
Шуткой Всевышнего (или как там его?):
Гадкий утенок стал гадкой дворовой уткой.
К счастью, больше не знаю о нем ничего.

И все-таки вновь возвращаюсь туда,
в ту местность, где все, что не камень - вода
а что не вода - значит, камень;
где, выползши медленно из глубины,
на отмели хмуро лежат валуны,
ныряя в волне поплавками.

Здесь небо пропахло болотом, и лес
со скал, словно кожа змеиная, слез -
по пояс в холодные мхи, и
здесь рыба, гуляя в речной полумгле,
в дожди вылезает бродить по земле,
не чувствуя смены стихии.

Здесь можно кричать, но, скорее всего,
подавишься криком, как ветреной згой -
лишь эхо откликнется глухо
в том смысле, что в здешнем сосновом рядке
звук тонет быстрее, чем камень в реке,
и зренье надежнее слуха.

Смотри - и увидишь тяжелый налет
багровой брусники по краю болот
и то, как контрастней и суше
становится к осени берег, когда
светлеет пятном оловянным вода
на фоне коричневой суши.

Смотри - этот резкий предзимний покой
по контуру неба неверной рукой
очерчен так зло и зубчато,
что глаз, зараженный пейзажем, потом
легко реставрирует штрих и пантон
и долго хранит отпечаток.

Пожалуй, закончим. Пожалуй, уйдем:
язык набухает, как мох под дождем.
Теряю дар всяческой речи:
здесь речь инородна, здесь слово - фантом.
Брожу отрешенно с разинутым ртом -
и нечего молвить, и нечем.

От нетерпения пьянея,
Гляжу, как режет изо льда
Недолговечную камею
Новорожденная вода,

Снимает плавно слой за слоем.
И в этом медленном труде
Таится будто что-то злое,
Но праздничное и т.д.

Так глухо лопается панцирь
Зимы… Объятья горячей.
Гортанногорлые испанцы,
Переодетые в грачей,

Взирают на меня брезгливо,
Как на толедского жида.
И в каждом выдохе залива
Таится новая вода.

Она впитается в подкорку,
Чтобы почувствовали мы,
Как тает понемногу горький
Антигриппинный вкус зимы,

Как под землей, назло морозам,
Трава пустилась в грозный рост,
Как пахнет авитаминозом
Начавшийся Великий Пост.

Залиты влагой, словно лаком,
Оттенки мартовских белил,
И Пастернак уже отплакал
И в пузырек чернила слил.

Сказал "нет ничего прекрасней…" - и солгал,
А все-таки сказал, изобразил накал
Страстей. И что с того?
Глаголов наспрягал, фискалов обскакал
Всех, всех до одного.

Так вот, нет ничего прекрасней, чем пойти
На Крюковский вокзал примерно к десяти,
Протиснуться в вагон
И слушать, как состав грохочет о пути
Чугунным сапогом.

Сквозь слух течет скользя чужая речь. Нельзя
В дороге отличить валета от ферзя.
Полтысячи причин
Охотятся за мной напрасно, ведь и я
В ночи неразличим.

Царапает лицо фонарный узкий луч.
Качается звезда меж бутафорских туч -
Тех, тех, кого стада -
И взгляд ее пунцов, но, сколь ее ни мучь,
Направлен не сюда.

Лежи на полке, зри не полосу зари,
А то, как темнота пускает пузыри
Оранжевых огней;
Кури ли, говори - ты у нее внутри,
Хотя и рядом с ней.

Лети по трем мостам, по десяти постам,
Прижми салфетку тьмы к распахнутым устам,
Спеши на торжество,
Скажи "нет ничего…", взгляни вперед - и там
Не будет ничего.

Сквер слепяще-зеленый… А дальше
Струйкой дыма, потом пеленой
Наплывает дыхание фальши
И ползет неотступно за мной,

И калечит течение речи,
И, взбивая, как пену, слова,
Их на лист разлинованный мечет,
Словно козыри из рукава.

Замолкаешь и видишь, как густо
Влажной зеленью вымазан сквер,
Что реальность сильнее искусства,
Метафорики, музыки сфер,

Что на теплых томительных лапах
По июньской спешит мостовой
Запах хлеба и тополя запах,
Как из детства привет даровой.

Смотришь так, что становится вязко,
И на ощупь - сырая листва -
Как слоями засохшая краска
На суровом холсте естества.

Здесь не тонкой работали кистью,
Здесь руками мешали раствор,
Здесь художник намазывал листья,
Словно масло на дышащий двор,

И ваялась тяжелая стая
Туч столь гипсовых, толстых, немых,
Что любой авиатор, взлетая,
Разбивался, как муха, о них.

И в том скрежете крыльев о камень
На мгновение, вспыхнув едва,
Пробегали, как мышь под руками,
Звуки, корни, морфемы, слова.

Васильевский - студенческий конспект.
Выходишь на Большой проспект в тоске
От ощущенья: мир вокруг не стоек -
Он гложет сам себя! Ты не аскет.
Ты голоден. Ты беден. Ты не стоик.
Не митингуешь возле винных стоек.

Начало девяностых. Институт
Пустынен, гулок, темен. Где-то тут
Жила наука, в этом самом храме.
Но грязен пол - его здесь не метут.
Студенты невозможны - хам на хаме -
Ждут, что поможет Сорос или Хаммер.

Все заглушая, дребезжит трамвай.
Ты скажешь однокурснице: "Давай…" -
Она дает. Бог отстраненно замер.
Попы торгуют куревом. Срывай
И ты свой банк: бессонными глазами
Мусоль тетрадь и топай на экзамен.

Теперь в сухом остатке ворох строк,
Рой устаревших, как маэстро Строк,
Фрагментов бытия - увы, не нов он.
Но иногда, когда приходит срок,
Не совестно припасть к первоосновам.
Васильевский тетрадно разлинован,
И сыр, и мят, как плавленый сырок.

"И все-таки с ним очень повезло вам", -
Как некто не великий не изрек.

                              Илоне Якимовой

У нас зарастают озера
зелеными пятнами лет.
Ни Бога, ни гипнотизера
на старую Гатчину нет.

Ни Бога - подчистить, подштопать,
повыше поднять небеса,
в бесформенный лиственный шепот
иные вплести голоса:

имперские трубы и лиры,
мещанский гитарный мотив
(но Бог отстранился от мира,
надмирность свою подтвердив);

ни гипнотизера, который,
взмахнув перед носом рукой,
цветастой обманчивой шторой
закроет пейзаж городской:

разбитые зубы балясин,
раздолбанные этажи.
Наш мир одинок и прекрасен
в своем неумении жить.

Быть может, обломки былого
величия заражены
уменьем выцеживать слово
из самой глухой тишины.

И что бы мы там ни брехали -
мутирующая гортань
отплюнется в вечность стихами,
которыми платится дань,

как будто бы грошиком стертым,
за то, что земля тяжела,
за то, что мы с Богом и Чертом
глядимся в одни зеркала.