Не могу заснуть. Ночь, наверное, подвела.
Такая угольная, знаешь, мать. Такого угольного угла.
Я видел бабочек на снегу. Заснуть опять не могу.
Ты наверное, плохо меня звала. Только не держи зла.

Ночь такая, мягкий мрак, теплые волны сна
все не приходят ко мне, только угол стола
толкает в ребро, где шелестит блесна.
Сердце мое, ты плохо меня звала.

Плеск ослепленной пляски, леска любови вздорной.
Сонные самолеты свингами в поднебесье.
Сдавленная коляска заводи беспризорной.
Зимнее лето ласки. Горла пустая песня.

Был я мальчишкой малым. Бился до кровоноса.
Чистое небо снится. Мнется его пустыня.
Простыни не пустили наших голов колеса.
Пьются его глазницы блюдцами холостыми.

Черная маска места. Полночи злая краска.
Честная хлеборезка розу хлебов печалит.
Я бы гулял, да не с кем. Я бы любил напрасно.
Пек пироги без теста тесными калачами.

Малютка не знал, как он был зол,
а когда узнал, в школу опять пошел,
а там дети, мохнатые, что железные кошаки,
на ты им, отдавай все, что и так вываливается из руки.

А он такой маленький, что жалко даже обнять.
Хотя упрямый. Наверное, это в мать.
И добрый, что тоже, по всей видимости, не в меня.
Ты не спи, Боже, его храня.

Мне тихо. Мне дождь, мне снег.
Солнца опять нет. Вижу тебя во сне.
Маленький Дон Кихот уплыл от нас по весне.
Тихо мне. Солнца опять нет.

Сердца опять нет. Только болит.
Кажется ведь, поди. Подожди.
В какой стороне груди тебя веселит?
Мне тихо. Дожди, дожди.

Такая весна, осень, лето, зима.
Забавная, неизбывная кутерьма.
Ты думаешь, просто схожу с ума?
Знаешь, ты рассуди сама.

Мир подобен простыне, пахнет сладко керосином,
на сиреневой волне горизонтского былья.
Птица ходит по стене, как написана курсивом.
Горло тонкое ея отличить от соловья

только мастеру стекла, ласковых клаустрофобий,
свекла мира моего сладко-липово текла.
Выглянув из-за угла, обаятельный Мефодий
книгу новую поет сжегши старую дотла.

Мир подобен, даже он конгруэнтен кое-где-то
только бедному поэту, сирым сизарям души
не влететь в тот пантеон, не стреляться с пистолета,
так что эту сигарету ты, пожалуй, потуши.

Я повешусь на заре, отрублю себе я голову,
выпью яды эти все, запалю себя дотла.
Потому что в ноябре слишком громко ходят голуби,
по малиновой росе у зеркального стекла.

Их огромные глаза смотрят на меня, как на воду,
клювы острые скрипят, лапки тонкие дрожат.
Я люблю их, так сказать, что неправильно, но надо бы.
С головы до самых пят. От себя не убежать.

была страна стала дальняя сторона
была война помним ли имена
была судьба оказалось мелкое полотно
не скажешь холст или дорога на дно

была любовь холодна до ломоты зубов
была жизнь полна забав как заноз
забыл и выпил выпил и не донес
такая любовь а что такая любовь

уголь все рисовальная чепуха
что-то дергается на пороге стиха
кукольные глаза мы обведем для смеха
чтобы стали цыгановыми верха

хочешь чтобы я издалека приехал
маленький в скорлупке из-под ореха
уже человек но совсем еще не помеха
мягкий что свежие потроха

Ножик острый, ножик быстрый, ты поймаешь ли меня?
Ты найдешь ли мое сердце, ты поймешь ли, где войти?
Звезды движутся, как искры из волшебного огня.
Звезды жалятся, как перцы, как ты шею ни крути.

Ты люби меня сегодня, мне так нужно, ты поверь.
Уходи, но чтоб не дальше, чем до окон, до дверей.
Я сломался. Я негодный. У меня на сердце зверь.
Ножик острый, ножик быстрый, забери его скорей.

Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде.
А я любил тебя очень, или не очень. Невежде положено жить в нужде.
Дождь закончился, ночь запустила луну в черные луговья.
А я любил тебя очень, хотя не годился тебе в мужья.

Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь,
чем весь наш прочий обман, чем вся наша манная глубина.
Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь.
Любимы, забыты, выжили из ума.

Ночью дороги черная полоса. Ночью положено звать, глядя в ее тепло.
Только водки ледяной костыль забиваешь глубже в горб свой берестяной.
Что же ты, мать? Я ведь и так хрупок уже, что твое стекло.
Если опять засну, ты присмотри за мной.

Кофе подают на пролитом молоке.
Деньги считают пальцами в кулаке.
Спрашивается - это такая песня,
или лодку мучают на реке.

Потом обнаружил себя во Фресно.
Там было светло, но от веселых тесно.
А потом дождь, зеленый, как твои глаза.
Дальнейшее общеизвестно.

Только самым утром ослепительная оса
качала в воздухе желтые телеса.
Где мы? Наверное, Пиренеи.
Не разобрать без доброго колеса.

Вот так, именно так и онемею,
когда пойму, что больше я не умею.
Когда пойму, что сегодня совсем уйду.
С нею. Или не с нею.

Ночь. Неоновый звон. Шепоток Гименея.
Старик на углу хрипит в огненную дуду.

Я не столько сошел с ума, но, скорее, умер.
Не тюрьмы бегу, но прозрачных веселых камер,
где, по Вильсону, для бесконечно нутро машины,
электроны прядут следов суету мушиных.

Буки, веди, добро. Не забыть бы, откуда вышел.
А нутро машины полно прошлогодних вишен.
Мне бы разве присесть, отдохнуть, потому - уставши,
но судьба тогда становится вдвое старше.

Небо ниже, солнце ближе, паруса белее боли,
крик прохожего случаен, голоса быстрее чаек.
Только больше ненавижу звон внезапных колоколен,
их медовое железо, гул пустого калача их.

Мне бы, нам бы, в воскресенье, по привычке недалекой,
водки сладкого помола, чтобы пела, как текла.
Чтобы речкой неглубокой. Чтобы сердца камень екал,
выбегая из-под ребер осторожного стекла.

пятого термидора
мышь родила гору
пошла почивать
в шелковую кровать

пятого апельсина
сделали всем красиво
лодку качали
песню кричали

пятого января
стало зря
стучали вёсла
заря замёрзла

а в четверть шестого
проще простого
мышь проснулась
на крупу надулась

Только бы мне разрешили еще остаться,
чуть повисеть в этом уютном дыме,
может, обжечься прямо об эти угли.
Я не хочу наружу, мне вредно солнце,
что-то во мне изнашивается с годами,
так незаметно, медленно, или вдруг ли.

Чувствуешь - воздуха стало опять с избытком,
раньше стакан напиться, теперь и горсти
будет довольно, чтобы остаться влажным.
Только под утро тукает под лопатку:
сколько еще осталось веселой грусти
жизни вприсядку. Может быть, и неважно.