На Созвездие Синих Ветров
ты пошёл, попрощавшись,
раздарив свой нехитрый улов
и судью не дождавшись.

Обсадил всё садами любви,
обездолил всех разом…
Мы - и плоти, и крови твои.
Был и есть ты наш разум.

В этот раз и Всевышний смолчал,
оказался бессилен:
так и думал в начале начал
я - твой медленный "Сирин".

Ты не в Лету - ты в Разум ушёл
на побывку к великим.
Там другой, но такой же Эол
завихрит твои блики.

Всех растений поклоны прими
в нескончаемой сини
и слезу нашей верной любви
и вовеки, и ныне.

О, если бы мог деться в январе
в открытой сумасбродности зацепок
хоть в стужу, хоть в горячее пюре,
то не был бы отчаянно так крепок

в рядах разъединённых постовых,
указывая молча на педали
и клавиши органов молодых,
что все ключи тебе давно отдали.

О, если б короб деревянный тот
ответствовал, внутри себя немея,
не растопила б православный лёд
Валькирия, она же Лорелея.

О, если б разговором угощён
на лестнице и чёрной, и пожарной,
то всё равно ты не был бы прощён
злопамятностью времени бесславной.

Небросок, неказист и неколюч,
стоит твой столп в отчизне летописцев.
Храним в музеях твой домашний ключ,
делами неказистости неистов.

Из-за ступенчатых углов
ты посылал нам позывные,
не помышляя про улов
и восхищения любые.

Двенадцатиальтовых гамм
слышны ходы. Шутя-рыдая,
ты к вопросительным стыдам
там воспарил, себя играя

в такой серьёз, что даже те,
кто в подоплёке сомневался,
со стен убрали в темноте
тот лозунг, что ещё остался

от освежёванных времён
и запахов Большой Карболки,
когда нательный медальон
выдерживал прицел двустволки.

Имея шансов ровно ноль,
ты так проник куда нам надо,
что преклонить сейчас позволь
колени в слёзы листопада.

Сластёна. Нищий среди нищих.
Предтеча. Часослов. Пророк.
Бродяга. Инок. Третий лишний,
Познавший неизбежный рок.

Недоучившийся ребёнок.
Переучившийся мудрец.
Чей взгляд, проникновенно тонок,
Объял всю боль чужих сердец.

Гоним. Топим. Судим. Растоптан.
Терзаем. Сослан и убит.
Вновь воскрешён. Скупаем оптом.
И вновь, как прежде, "щегловит".

Твоё сродни богатство Сути
Непостигаемых Причин.
В нечеловеческой той Смуте
Ты был отчаянно один…

Смолкает шум привычной песни,
Когда ступаешь ты в тиши
Так миру хорошо известной
Навылет раненой души.

От верхнего "ля" и до самых низин
Я в городе этом преступно один.
Не схвачен, не мечен, не встречен, не лечен, -
В тени пробиваюсь к подножьям седин.

Уверенный в каждом движении рот,
Так часто лепечет, так много берёт
Тонов полукружных от колкостей южных,
Пока неизбежностью не изойдёт.

А в каждом штрихе возведённой строки
Дыханья осознанных мер так легки,
Что запах ложбины далёкой долины
Касается в танце молекул руки.

От верхних порогов до нижних границ
Развеяна синяя синь небылиц,
Рассказанных ясно, напетых прекрасно
С амвонов забытых и новых страниц.

И нет ожиданий, и нет - чего нет.
Открылся - и снова закрылся брегет.
От стрел золочёных и цифр неучтёных
Остался в архивах шнурованный след.

Ничего не останется - разве что вспоминать,
сидя возле больших песочниц
в царстве ересей и простых лоточниц,
как бывало то, чему не бывать.
На песочнейшем ложе песчинок знаков
никакой из равных не одинаков
где - никакому. Как знать? Как знать?

Ничего не останется - разве что провода
на мотках, на столбах и в шансах,
в чётках нежностей и в тенях романсов
всё связуется часто простейшим "да".
В этом городе Зеро, где я не равен
ни тому, кто славен, ни - кто бесславен
в телепрограммах. Вода. Вода.

Ничего не останется - разве что два тире,
но, скорее, - одно, кончаясь
в пунктах разностей или - начинаясь…
Вольтерьянское заварю пюре
в этой ёмкости никеля - из брикета,
заправляя специей менуэта
линию пищи - в каре, в каре.

Ничего не останется - разве что этот вздох
на обоях пустой квартиры,
где и дважды два было не четыре,
где прописаны чёрт и судья, и Бог.
За покинутым бруствером подозрений
по традиции - садик из всепрощений.
В тех же каналах - подвох. Подвох.

Ничего не останется - разве что два хлопка
от пролёта Большого Звука.
Заключалась в нём та одна наука
различенья праздности от кивка
и всего расстояния до пометы
от неровной строки на краю газеты.
Скажем, прощаясь: "Пока, пока…"

Ничего не останется - разве что новый век,
полный жизни и новых стансов
в звуках ересей о других нюансах,
замощённых камнями для новых Мекк.
На краю туннеля звучит сурдина,
и совсем не всё, пока жив, едино
ясным полуднем - у рек, у рек…

К какой, к чертям, звезде или к какому небу...
Ведь даже верха нет (про низ не говоря).
Привздрогнуть и не жить, обветренному Фебу
всучить свой граммофон не позже ноября.

Всё кончено давно, до прелести рожденья,
и Буриданов век - так даже и не век,
а пшик от двух шаров, насмешка превращенья
в отчаянья зигзаг. Так разный человек

от двух бортов - и в стол, от двух столов - и в ящик!
Задумчивость грызёт обёртки от пустот.
На выходе и вход, задумчиво бодрящий.
Там чёрная дыра Большую Пыль сосёт.

Уже не скатывается душа с души
и не взбирается наклонно туда,
где в неперелагаемой тиши
выходит ночью гулять вода, -

редко утром, иногда днём,
в антракты, в тесноту сцен
ей неведомых. За рулём
другой - ни глуп, ни нем.

За бугром свеча. Туда далеко.
В сетях растворяется весь улов
вопреки логике. С ней легко.
Без неё тоже. А что же Иов?

Он не настаивает. Ушёл,
оставив запись посетителям книг.
Маятник маялся и обрёл
себя в этом, сосчитав миг,

час, день, тысячу лет,
возведённые в степень без конца.
Каждую секунду другой свет
обрекает оставшуюся часть лица.

Гоняюсь по школьному двору,
по партам старика-завхоза
(горбатого вмеру)
за Цаликом,
прислоняюсь к столбу,
чтобы удержать вещество года -
фруктозу,
пахнущую в пруду
за садиком;

за девочкой Витой на этаж,
проросший древесиной жизни
и чем-то зелёным
с прослойками.
Ожидаемый раж
пересекаем
ливня
линиями.
Превосходен купаж
той отчизны.

Гоняюсь за чередой ума,
разгоняющейся для взлёта.
Среди первых он первый.
Отменное
восхождение пера -
оправдание
качества
полёта,
теоремы Ферма
прозрение.

Гоняюсь за табу и за "я"
по вкладам старика Зигмунда
(отважного вмеру)
за трудом его.
Впереди ночь моя.
А знания
чтоб удержать
в веществе дня,
говорю "да",
и вода укрывает меня.

Соизмерим и превосходящ
восторженность звукового ряда,
разменивающую плащ,
и только отчасти хрящ,
под исторженность лада.

Неодолим, неувеселим
законами переменных чисел.
Осознанно неусладим,
наверно кем-то дарим
под обложкой из писем.

Парализующ и заострён
неверием переходов резких.
Проверенностью обожжён,
по-нужному наклонён
к родниковому всплеску.

Совыдуваем из медных труб
поддержкой из молодых амалий,
внимающим до утра люб,
и только в наветах груб -
ошибаюсь едва ли.

К развенчивающим так снисходящ
фигурами своих умолчаний,
их изысками неболящ
и потому так щемящ
в перепевах посланий.

Мне нужен твой мозг, а не ты,
пока он ещё не высох
от наготы
бархатных экстраполяций,
сильно и слаботочных
коммуникаций,
изнанок простоты
и того, что не знаешь сам,
предавшись мечтам,
опознанным только по месту
на вертикалях простраций,
где так же редко,
как плач невесты,
отсутствует изящество граций
и разномастная спесь
малоотличима от черни
новых формаций.
От интеграции
родилась взвесь,
а если что и подозревают,
то в интоксикации
от всего, что ходит и ездит
вокруг футболопольного магазина,
открытого бездушию ран
при отсутствии
вредных испарений бензина.
Всяк сам себе дан,
в руках и во рту резина -
неизвестно женщина то или мужчина,
главное что соблюдает, не лает,
не понимает, представлает,
не посягает, штаны снимает
отнюдь не для акта, как такового,
некогда полового,
больше для такта
в туалетном пространстве,
всегда в убранстве
очки-бумажник и катаракта.
Стеклянных улыбок рацио
переваривается желудком
ответственности нации.
Вечерняя побудка и феллацио
направляются утром газетной уткой
на радио-фото-телетрансляции.

Их ждут у кофейных стоек
с позавчера папарацци.
Их репортажи не шутка.
Никак авгуров,
самокопаний, метод,
ибо пагубны, когда открыт рот
для поглощения Евангелия
песенного текста
на странице девятой
во второй строчке,
пропетой до точки
о том, что недопечено тесто,
но есть можно,
есть - не слушать.
Это несложно -
петь и одновременно кушать.

С сайтов, из аудиторий
пытливым аборигенцем
ведётся борьба
за права креветок
и возвращение скальпов
их законным владельцам.
- Ура! -

Раз уж положено
отдаться в руки закона,
берут из него отмороженно
всё, что не имели дома,
смешивая восторженность дел
с голубиным соусом
из чесночной пасты,
и проповедники-педерасты
объясняют кто что съел,
вручают это лесбиянкам
на время гала-парадов,
заталкивая своих гадов
прихожанам и прихожанкам.
Фотографии два на четыре метра
не нарадуются раскоряченности
бюстов-мускул
свояченицы,
гомускул в гетрах
на положении падчерицы.

Мимо ядущий парвеню
перелистывает меню
гладкошёрстным хвостом.
Оставлены на потом
косточки без винограда
и виноград без косточек -
жевать не надо.
Ряды флюоресцентных ламп
сделают всё сами,
поля кукурузных шля(м)п
кукурузе намяли бока.
Из неизвестного ещё перца
течёт в журналах река
с частотой 365 дней герца,
24 часа в году,
семь раз в неделю.
Поезд гудит: "Ду-ду-у!"

Не уеду и не уведу.
Холодея и горячея,
снимаю кино сквозь чайника дыру
и осмотрительно соловею
у всяконасыщенности витрин
и окончания приисков,
примеряя штанин
констатацию изысков.

Оштукатуренное "да-да"
меняется на непререкаемое "му-му"
там, где вероятностям мычали "да-а-а",
а невероятностям визжали "ну-у".
220 переменных вольт
превращаются в 110 "нет",
а самонаводящийся "Кольт" -
в заводной пистолет
с рукояткой из пластилина
в листьях рябины,
с обоймой вишнёвых косточек
круглых и твёрдых
и дулом из арбузной корки
вчерашних причин,
уже вычисленных
и потому не гордых.

Оправданно возвышается
Незаконченный Кадастр Ветвей Положений.
Озвученный маятник старается,
отмеривая контрапункты велений.

Осторожно!
Двери то открываются,
то закрываются!

А потом вообще изымаются...